[whesh]

13.05.2010 в 12:10

Пишет  skuratov-belsky:

Генерал Зигмунт Берлинг. Воспоминания. Суды чести в советском плену
Тихая и с виду монотонная жизнь в новом лагере для военнопленных в Грязовце, куда мы были переведены из Старобельска, постоянно прерывалась стычками, которые вспыхивали между офицерами на почве политических убеждений и возникали часто из мелких личных споров. Не сомневаюсь, что в большинстве случаев поводом для них было нервное истощение многих из нас. Поскольку в лагере постоянно росли и множились мелкие скандалы и «дела чести», по инициативе генерала Волковицкого был избран офицерский суд чести, главной задачей которого было остановить этот вал «оскорблений офицерской чести».

Мысль была верная, но её очень быстро извратили.

Не удалось тогда и мне избежать скандала. Во время одной из многих дискуссий, которые мы вели между собой, обсуждая варианты нашего будущего, когда я высказал свою оценку ситуации, и конкретные выводы, которые из неё следовали, меня оскорбил один из офицеров. Полковник Фельдштейн, которого вообще многие не любили за его агрессивность и фанфаронство, взял слово и выступил с патетическим обращением ко мне, чтобы я сказал ему, сколько мне большевики заплатили за агитацию в пользу сотрудничества с СССР, которую я тут провожу. Я отреагировал инстинктивно и первый раз в жизни ударил более слабого. Я сделал это абсолютно хладнокровно, но, честно говоря, мне тогда и в голову не пришло искать другого способа, чтоб пресечь эти разговоры раз и навсегда.

Кончилось это возбуждением дела чести и протоколом с подписями свидетелей с обеих сторон, что спор должен быть разрешён путём поединка после окончания войны. Одним из свидетелей с моей стороны был подполковник Букоемский. Поединок, конечно, так и не состоялся, а Фельдштейн живёт сейчас в Англии и наверняка об этом скандале – одном из многих, которые с ним тогда приключились – давно забыл.

Сперва мне казалось, что эта группа офицеров, вместе с которой мы перевелись из Старобельска в Грязовец, и в которой практически каждый декларировал в анкете добровольное желание остаться до решения о формировании польских частей в Советском Союзе, будет относиться к будущему союзнику каким-то хотя бы объективным, если не дружелюбным образом. События, которые я описываю в этой главе, говорили о чём-то прямо противоположном. Настроения здесь не отличались от настроений большинства пребывавших раньше в Старобельске. Зачем же тогда эти люди тут остались? Тогда на этот вопрос я себе так и не ответил. Неужели мотором этого решения был простой страх?

Жизнь в лагере тех нескольких десятков польских офицеров, которые отважились думать иначе, становилась уже просто невыносимой. Поддался враждебным настроениям по отношению к СССР и суд чести.

К русскому майору Волкову приехали летом две дочки из Москвы. Старшая из них, примерно двенадцати лет, внезапно серьёзно заболела. Лагерный врач констатировал воспаление аппендикса, такое острое, что транспортировка по такой дороге даже до больницы в не сильно отдалённой от нас Вологде могла стоить ребёнку жизни. В этой ситуации встревоженный отец обратился к польскому военному врачу, полковнику профессору Шарецкому с просьбой провести операцию в лагерном лазарете. Профессор Шарецкий обследовал ребёнка, признал решение лагерного врача правильным и решился на свой страх и риск провести операцию in articulo mortis. Операция прошла успешно, и профессор спас малышке жизнь, получив за работу вознаграждение от комендатуры. Каждый здравомыслящий человек посчитал бы, что всё закончилось как нельзя лучше.

Но офицерский суд чести был другого мнения. И произошёл случай, в который почти невозможно поверить. Шарецкий предстал перед судом чести за то, что он оказал помощь врагу, вылечив его ребёнка. Полковник Шарецкий хладнокровно реагировал на эти обстоятельства. Показания на суде он давал основательно и без всякого возмущения. Он спокойно объяснял, что выполнил свой долг врача по отношению к ребёнку, который нуждался в немедленной помощи, и которому, к тому же, угрожала смертельная опасность, и что на поле битвы даже случаи оказания помощи солдатам врага не так уж и редки.

Я вызвался выступить в качестве защитника, и профессор принял моё предложение. Поэтому я прекрасно помню и знаю не только ход заседания, но и тон обвинения, которым обвинитель, прервав объяснения полковника Шарецкого, заявил, что лагерь для военнопленных это не поле битвы, что тут имело место предательство, нарушение понятий офицерской чести, и всё это продиктовано жаждой наживы.

В ходе рассмотрения дела, когда обвинитель трибунала уже произнес свою речь и потребовал разжаловать доктора, а я взял слово в качестве адвоката, полковник Шарецкий своим оживленным поведением и недвусмысленными жестами (при этом он повернулся в мою сторону и буркнул вполголоса: «Вот скотина!») привлёк внимание судьи. Последовал глубокомысленный уточняющий вопрос со стороны председателя суда, полковника Болеславича:

- Пан полковник, вы заметили что-то неподобающее или хотели бы нас о чём-то попросить?

- Да! – ответил профессор Шарецкий,- Я хотел бы всех вас попросить, чтоб вы меня поцеловали в жопу! – И вышел.

Гром среди ясного неба не произвёл бы большего впечатления. Должен признаться, что и я в первую секунду остолбенел. Профессор, от которого никто никогда в лагере не слышал ни одного нецензурного слова, теперь ответил суду таким словом в условиях, когда офицерам оно казалось чуть ли не кощунством. Когда я бросил взгляд на места для судей, то убедился, что «высокий суд» просто потерял дар речи. Я просто не смогу описать выражения лиц всех этих людей, преисполненных серьёзности и надувшихся от важности присвоенных себе функций. Сейчас они чувствовали себя, наверное, как уверенный в своём опыте и сноровке наездник, который тут же во дворе конюшни вылетел из седла и теперь сидел на земле.

При виде такого зрелища я быстро вынул платок и, задыхаясь от приступов спазматического кашля, изо всех сил сдерживался и громко ржал про себя. Это продолжалось минуты две. В это время судьи склонили друг к другу головы и стали советоваться. Вскоре председательствующий взял слово и заявил, что в связи со вновь открывшимися обстоятельствами суд решил отложить рассмотрение дела на неограниченный срок вплоть до выяснения.

Но это был уже конец суда чести в лагере. Откровенный нонсенс обвинения в сочетании с отважным выступлением профессора прекратили террор группы мамонтов из старших офицеров. Авторитет офицерского суда был подорван окончательно. Высмеянных судей уже никто не пробовал защищать. Победили здравый смысл и чувство юмора, которые прорезались даже у части тех, что сидели за судейским столом.

Я вышел вслед за профессором и нашёл его на мостике у ручья. Он стоял, опираясь обоими локтями о перила, и смотрел в воду:

- Ну и что эти дураки?

- Да ничего, - ответил я. – Отложили дело на неопределённый срок.

Он махнул рукой и замолчал.

Это отрывок из первого тома воспоминаний командующего сформированной в СССР и дошедшей до Берлина 1 Армией Войска Польского генерала Зигмунта Берлинга "Из лагерей к Андерсу" (период 1939-42).

Найдено вон там.